6 декабря 2013 г.
Б.Л. Альтшулер
ФИАН, ОТФ им. И.Е. Тамма
А.Д. Сахаров и ФИАН
К 80-летию ФИАНа, 28 апреля 2014 г.
Для юбилейного выпуска журнала «Наука и техника в промышленности»
Жизнь и научная деятельность А.Д. Сахарова (21.05.1921 – 14.12.1989) тесно связаны с Отделением теоретической физики (ОТФ) Физического института им. П.Н. Лебедева РАН (ранее АН СССР). При входе в ФИАН можно видеть две мраморные плиты, посвященные И.Е. Тамму и А.Д. Сахарову.
Вначале - кратко о значении общественной и научной деятельности Сахарова, одного из самых выдающихся деятелей XX века: физик-теоретик, конструктор, академик АН СССР в 32 года, правозащитник, «отец» советской водородной бомбы и лауреат Нобелевской Премии Мира (1975).
Такое сочетание – создатель страшного оружия и лауреат Премии Мира - представляется парадоксальным только с первого взгляда. Сахаров не раз подчеркивал, что именно восстановление и сохранение ядерного равновесия СССР и США предотвратило третью мировую войну. При этом физически очевидно, что многократное увеличение каждой из двух уравновешивающих друг друга предельно напряженных сил делает это равновесие все более неустойчивым. Но, наверно, только Сахаров осознал, что эта «физика» применима и в вопросах международной безопасности, что равновесие, основанное на неограниченном наращивании ракетно-ядерного потенциала, достигло недопустимой степени неустойчивости.
Отсюда вывод: с конфронтацией, хочешь-не-хочешь, надо кончать. Но как это сделать в условиях бешеного идеологического противостояния. Вот тогда у Сахарова и родилась, возможно наивная, идея конвергенции двух систем. Свою озабоченность угрозой самоуничтожения человечества и идею конвергенции он изложил в закрытом письме 1967 года на имя главного советского идеолога М.А. Суслова (это письмо было обнаружено в 1990-е годы в Архиве ЦК КПСС историком Г.Е. Гореликом). А не получив никакого ответа, через год изложил то же самое в своих знаменитых «Размышлениях», вышедших затем за рубежом общим тиражом более 20 миллионов экз. Отсюда же идея Сахарова о неразрывной связи международной безопасности и соблюдения индивидуальных прав человека, которую он последовательно проводил в жизнь в течение 20 лет и суммировал в своей Нобелевской лекции и которая стала фактором, позволившем миру отойти от края термоядерной пропасти: ядерные сверхдержавы приступили к реальному ядерному разоружению.
Основные научные достижения Сахарова, выдержавшие испытание временем и получившие дальнейшее развитие: идея магнитного удержания высокотемпературной плазмы в целях реализации управляемого термоядерного синтеза как практически неограниченного источника энергии (1950-1951); идея взрывомагнитных генераторов для получения сверхсильных импульсных магнитных полей (1951-1952); предсказанные в статье 1965 года и чудесным образом в начале 2000-х обнаруженные астрофизиками среди неоднородностей реликтового излучения «сахаровские осцилляции» - объяснение происхождения галактик и звезд наличием квантовых флуктуаций вакуума в первые мгновения существования Вселенной; объяснение барионной асимметрии Вселенной с помощью «сумасшедшей» для того времени идеи о нестабильности протона (1967), ныне прочно вошедшей в современную физику. В последние годы все большее внимание привлекают написанные в ссылке работы Сахарова о квантовых переходах с изменением числа осей времени (1984) и об испарении черных мини-дыр (1986).
Связь Сахарова с ФИАНом им. П.Н. Лебедева многообразна. Начать с того, что его отец, Дмитрий Иванович Сахаров, был студентом Петра Николаевича во время учебы в начале XX века на физическом факультете МГУ. Давление света, впервые экспериментально обнаруженное Лебедевым, 40 лет спустя было использовано Сахаровым и его коллегами для сжатия рабочего тела водородной бомбы и инициирования ее взрыва. Простейшая установка, использованная Лебедевым при открытии давления света, находится в кабинете директора ФИАНа. Существуют и этические параллели: П.Н. Лебедев, будучи чрезвычайно далек от любой политической или общественной деятельности, одновременно был человеком высоких нравственных устоев, и поэтому, повинуясь законам чести, подал в отставку вместе с большой группой своих коллег в знак протеста против репрессивных действий царского правительства в отношении студентов и ряда руководителей Московского университета. В результате его лаборатория в университете была разрушена, и, хотя частные спонсоры вскоре начали строить для него институт (месторасположения ФИАНа после переезда в Москву летом 1934 г. и до переезда в 1951 г. на Ленинский просп., ныне здание РГГУ на 3-й Миусской ул.), его сердце не выдержало испытания; он умер в марте 1912 г. в возрасте 46 лет и, возможно, только поэтому не был удостоен Нобелевской премии, на которую был выдвинут за открытие давления света.
Сахаров поступил в аспирантуру ФИАНа в 1945 г., в 1948 г. его, как и И.Е. Тамма, и В.Л. Гинзбурга и некоторых других сотрудников ОТФ привлекли к «водородному» проекту. В 1950 г. А.Д. Сахаров перешел на работу во ВНИИЭФ в Сарове и снова вернулся в ФИАН в 1969 г., после того, как был отстранен от секретных работ за публикацию на Западе своих «Размышлений…». В марте 1969 г. скончалась от рака его жена и мать его троих детей Клавдия Алексеевна Вихирева. После ее смерти Сахаров находился в состоянии глубокой депрессии. Тогда профессор Теоротдела Е.Л. Фейнберг посетил его с предложением написать официальное заявление о приеме на работу в ФИАН. Андрей Дмитриевич написал нечто совершенно неформальное на листке бумаги, что и было представлено в отдел кадров, и таким образом он вернулся в Теоротдел, где и работал до кончины 14 декабря 1989 года, включая 7 лет горьковской ссылки (1980-1986).
Сразу после ссылки Сахарова в январе 1980 года власти оказали гигантское давление на ФИАН и ОТФ с требованием его уволить. Но теоретики не уступили. В.Л. Гинзбург ходил во все инстанции, доказывая, что Сахаров может работать в ОТФ, даже находясь в Горьком. Г.Ф. Жарков «наивно» объяснял вышестоящим товарищам, что академик не обязан ходить на работу. В результате общих усилий (общих - совместно с давлением международной научной общественности, включая объявленную Национальной Академией Наук США угрозу полного бойкота АН СССР) в начале марта 1980 г. на высшем уровне было решено, что Сахаров остается работать в ФИАНе и что его могут навещать коллеги-теоретики. Эти визиты были насущно необходимы Андрею Дмитриевичу в научном плане. Но в ряде случаев и вопреки строжайшим запретам сотрудников КГБ, регулярно посещавших Теоротдел (звучали и такие предупреждения: «Ничего от Альтшулера к Сахарову или от Сахарова к Альтшулеру не передавать» - март 1986 г., я в то время, 1982-1987 г., работал не в ФИАНе, а дворником, в ФИАН ходил на вторничные семинары, в ОТФ меня взял А.Д. Сахаров после возвращения из ссылки), некоторые коллеги выполняли просьбы Сахарова, не относящиеся к науке. Так в мае 1986 г. В.Я. Файнберг вывез из Горького Обращение А.Д. Сахарова к М.С. Горбачеву с просьбой об освобождении узников совести, благодаря чему это Обращение было предано гласности на Западе и тем самым стало фактором, влияющим на принятие решений на высшем уровне.
Но, конечно, главное, что связывало А.Д. Сахарова с ОТФ – это наука. Теоретики – народ одержимый, и Андрей Дмитриевич не был исключением. Одним словом, Теородтел был для Сахарова чем-то гораздо большим, чем место работы. И не случайно, вернувшись из 7-летней ссылки утром 23 декабря 1986 года, он уже в 3 часа приехал на отдельский вторничный семинар.
Очень характерный эпизод вскоре после возвращения Сахарова в ФИАН в 1969 году. На еженедельном вторничном «таммовском» семинаре (Игорь Евгеньевич был уже тяжело болен и семинар вел Е.Л. Фейнберг) Сахаров докладывал о своих новых результатах в развитии работы 1967 г. о «нулевом лагранжиане» (или «индуцированной гравитации»). А на семинарах в Теоротделе принято свободно перебивать докладчика, постоянно задавать вопросы, вступать в дискуссию, как говорится, «вцепляться». Причем это никогда не переходит на личности, все заняты только сутью вопроса, но эмоции зашкаливают. Так вот во время доклада Сахарова молодой стажер Игорь Баталин, только что закончивший университет и уже усвоивший нравы Теоротдела, стал резко и даже агрессивно критиковать докладчика, спорить с ним, и в каких-то пунктах критика эта была по существу. Как я уже сказал, такая ситуация во время доклада – дело для Теоротдела привычное. А вот то, что произошло после семинара, было очень удивительно даже для ветеранов Теоротдела: Андрей Дмитриевич попросил Игоря задержаться, и они очень долго беседовали, знаменитый Академик старался вникнуть в суть критических замечаний вчерашнего студента.
Особое свойство мышления Сахарова – видеть проблему в целом, опуская промежуточные этапы рассуждений - ответственно, по-видимому, за то, что его в относительно молодые годы очень трудно было понимать. Об этом говорят многие. Михаил Львович Левин вспоминает, что позже, в 50-е годы ситуация изменилась кардинально и при разговоре с Андреем Дмитриевичем он вдруг осознал: «что манера изложения Андрея не имеет ничего общего с той старой, довоенной. Все было логично, последовательно, систематично, без столь характерных для молодого Сахарова спонтанных скачков мысли. Я подивился вслух такой перемене. «Жизнь заставила, - ответил Андрей. - Чтобы добиться того, что я хотел, надо было многое объяснять и нашему брату физику, и исполнителям всех мастей, и, может быть, самое трудное, генералам разных родов войск. Пришлось научиться»[1].
А в молодые годы характерная для людей талантливых и гениальных погруженность в себя приводила к курьезам. Ирина Александровна Фомина, бывшая почти 50 лет секретарем кафедры В.А. Фабриканта в МЭИ, рассказывала в 2005 году, что в 1947 году, когда 26-летний Сахаров читал у них лекции, поступила жалоба от студентов, что ничего не понятно. И ее послали посмотреть, что же там происходит. Картина была следующая: Андрей Дмитриевич, объясняя, писал на доске формулы, потом, когда вся поверхность доски оказалась занята, он присел и продолжил, объясняя, писать формулы на стене под доской. Когда это стало совсем неудобно, он взял стул, положил на него газету, встал и стал писать формулы на стене над доской. Советы аудитории взять тряпку он не слышал. Тогда Ирина Александровна подошла и вложила тряпку ему в руку. Сахаров, не прекращая объяснений, механически взял тряпку, слез со стула, стер часть формул и продолжил лекцию уже теперь с использованием доски.
О проблемах Сахарова в МЭИ также пишет и Л.В. Парийская в своих воспоминаниях о Сахарове и ФИАНе второй половины 1940-х годов. Закончу свою заметку этими замечательными цитатами.
Л.В. Парийская, «Теор-Отдел и ФИАН в 44 – 47 годах»[2]
В последний год войны, в самый канун ноябрьских праздников, я поступила вычислителем в Теор-Отдел — к Игорю евгеньевичу Тамму. Я была с ним знакома много лет и он пригласил меня на праздничный вечер в ФИАН.
……………………
Удивительное здание построил Лебедев для своего Института — высокие, просторные лаборатории, огромный величественный вестибюль в центре здания с двумя широкими лестницами по сторонам. Сейчас это здание было замызгано и грязно до последней степени; отсюда только недавно выселили заводик радиодеталей, в котором работали в основном подростки. Впрочем эта грязь никого смущать не могла — люди привыкли ко всему. Самое главное — здание отапливалось.
Коридоры были завалены всяким хламом, ящиками, досками, бумагой — еще не все лаборатории обжились после переезда из Казани. Я заглядывала в лаборатории: в одной грохали молотки, вскрывали ящики с новым оборудованием, в других монтировали установки, спорили над чертежами. Но во многих лабораториях стояла тишина, мелькали голубые огоньки на приборах. В основном работали женщины и пожилые физики; много было и отвоевавших фронтовиков, наверное механиков и лаборантов.
Только я подумала — до чего же все-таки мало молодежи! — как мимо меня вихрем промчался худущий длинный молодой человек в старой офицерской шинели нараспашку — полы шинели развевались по всему коридору. Я успела только разглядеть его нос... Это был Прохоров (я вскоре узнала его, когда стала профоргом, а он был тогда председателем месткома. Это был изумительный председатель — он умел провернуть профсоюзное собрание за десять минут — никто даже не садился, все стояли и улыбались).
………………….
А Сахаров появился у нас весной 45-го года. Он пришел к нам в Отдел вместе с Игорем Евгеньевичем. Я уже слышала о нем, и мне было интересно на него посмотреть. Он был высокий, слегка картавящий, очень молодой, в зеленом, военного образца костюме; негустые светлые волосы, широкий лоб, серые внимательные глаза. Мягкая улыбка почти не сходила с его лица. Он мне понравился, но у меня сразу возникло во всем его облике какое-то несоответствие, какая-то дисгармония что-ли. Я вскоре поняла: его юный вид и детски-доверчивая улыбка уж очень не вязались с его медлительной, даже солидной манерой двигаться и держаться. Виталий Лазаревич рядом с ним, порывистый и стремительный, казался совсем мальчишкой.
— Потрясающе талантлив, — сказал мне Игорь евгеньевич, — и Вы представьте, Дмитрий Иванович (его отец, известный, всеми уважаемый физик-педагог) говорил мне про сына: “Я только одно могу сказать про него — он очень любит науку”.
Игорь Евгеньевич мне рассказал, что Сахаров очень рано кончил МГУ, блестяще кончил, и сразу был отправлен на уральский военный завод. Там он вскоре сделал несколько изобретений и Игорь Евгеньевич с великим трудом перетащил его к себе.
— Теперь он приехал сюда с женой и ребенком, - сказал Игорь Евгеньевич - и ему совершенно негде жить. Квартиру у родителей разбомбило, они сами ютились в маленькой комнатке.
При моем, не слишком удачном, посредничестве, он снял комнату на даче под Москвой. Зима была суровая, в комнате было сыро и холодно, дочка его серьезно заболела почками. Он очень переживал ее болезнь. Но, кажется, больше всего его сразил запрет врача ходить босиком.
— Вы подумайте, — сказал он мне с детским ужасом, — как же ей летом жить? Всегда в обуви, не бегать утром по росе, по лужам...
Вот тут я и подумала, что он и сам то еще не взрослый человек. Ведь она действительно серьезно была больна.
…………………
Мне сразу показалось, что Сахаров чем-то отличается не только от своих товарищей, но и вообще от всех людей, которых я знала. Впервые я это обнаружила, услышав от кого-то, что у него есть брат, задала ему достаточно глупый вопрос:
— А что, Ваш брат был способный?
Мне сразу стало совестно, но он посмотрел на меня и спокойно ответил:
— Не такой способный как я.
Эту фразу нельзя читать, ее нужно было услышать... Он просто сказал то, что было на самом деле. И я поняла, что он обладал редким умением серьезно и естественно и всегда говорить то, что думает. Он был предельно искренним человеком. Некоторых это просто сражало.
Я помню, к нам как-то ввалился грузный пожилой мужчина, зав. аспирантурой кажется, и сразу очень агрессивно накинулся на Сахарова, говоря, что он совершенно не посещает философский семинар.
Сахаров поднялся и сказал ему очень тихо и вежливо:
— Видите ли в чем дело — я не хожу на семинар, потому что меня совершенно не интересует философия.
Трудно описать, что сделалось с этим человеком — ведь это были сталинские времена — вся его амбиция мгновенно исчезла, он поднял кверху ладони и, пятясь задом, как-то выполз из комнаты. Он молчал, но вся его фигура кричала: “свят, свят, свят...”
Это было ужасно смешно, но Сахаров не засмеялся, даже не улыбнулся ему вслед. Он раздумывал. Потом повернулся ко мне и сказал:
— Вот если бы в ФИАН’е был какой-нибудь хороший руководитель по международной политике, я бы, пожалуй, стал ходить, но ведь его нет, — и он принялся за свою работу.
Среди своих товарищей Сахаров сразу и без всяких усилий с его стороны стал признанным авторитетом. Обычно, он не участвовал в дискуссиях у доски; сидел у окна и читал журналы. Но иногда, эти споры заинтересовывали его, он вставал, брал мел и правую или в левую руку (это было ему безразлично) и начинал писать. Все сразу смолкали, даже Рабинович обрывался на полуслове... А для всех нас, более старших товарищей, он сразу и на все времена стал Андрей Дмитричем.
………………….
Помню первый аспирантский экзамен Сахарова. Обычно аспиранту у нас в Отделе задавалась какая-нибудь тема и он делал доклад. Происходили эти экзамены в Конференц-зале.
Я сидела как всегда в кабинете и работала. Вдруг я услышала какие-то голоса в коридоре, дверь распахнулась и вошли совершенно запаренные Игорь Евгеньич и Виталий Лазаревич. Они плюхнулись на диван и посмотрели друг на друга.
— Вы что-нибудь поняли? — спросил Игорь Евгеньич.
— Я? Ничего!!
Вошел какой-то растерянный Евгений Львович:
— Знаете, я что-то совершенно ничего не мог понять...
Он был, по-моему, этим как-то убит.
Они посмотрели друг на друга.
— все-таки делать что-то надо!
— Ну, пятерку-то ему придется поставить, а дальше что?
— А дальше... Пусть он все это напишет!! Неужели мы и тогда не разберемся?
— Вот это верно! Замечательная идея! Пусть он все напишет, — радостно сказал Игорь Евгеньич. — Но, знаете, посидеть нам все равно придется. Ну и орешек нам попался, а?
Они посмотрели друг на друга и радостно засмеялись.
……………….
Прошло какое-то время и я услышала как Игорь Евгеньич терпеливо внушал Сахарову:
— Я прочел Вашу статью, Андрей Дмитриевич, и, знаете, я должен Вам сказать: нельзя так писать, совершенно невозможно. Над каждой Вашей фразой я сидел как над ребусом. Вам просто надо представить себе, что Вас окружают полные круглые дураки и вот для них Вам приходится писать.
Сахаров растерянно пожал плечами. Он совершенно не мог понять, что было в его статье неясного.
……………………
Как-то, когда я была одна, в кабинет вошла пожилая женщина.
— Скажите пожалуйста, Сахаров — аспирант вашего Отдела?
— Да, — говорю я, — да Вы садитесь, вот кресло.
— Видите ли, я преподаватель немецкого языка, — сказала она и замолчала — она явно была смущена — такая пожилая, наверное опытная преподавательница.
— А что, — спросила я, чтобы помочь ей, — он не ходит на занятия, Вы чем-нибудь недовольны?
— Да нет, что Вы! — оживилась она, — я вот сейчас вижу, что очень даже трудно определить, что я хотела бы сказать. Понимаете, он какой-то очень самобытный человек, даже в немецком языке это проявляется...
Она замолчала. Задумалась. Потом извинилась и ушла.
…………………….
Я хочу закончить свои воспоминания о Сахарове этого времени историей, которая дошла до меня в виде слухов, и по всей вероятности весьма преувеличенных. Сахарову материально жилось очень трудно, и ему устроили чтение лекций в МЭИ. Он читал их сколько-то времени, и я уверена, что он относился к ним также серьезно, как ко всему над чем он работал. Но кончились эти его занятия бурными выступлениями студентов: огромное их большинство требовало его немедленно изгнать.
— Что за преподаватель, которого мы совершенно и абсолютно не можем понять, — кричали они, — дошли же мы до 4-го курса? Что мы совсем идиоты, что-ли?!
— Да вы идиоты, кретины несчастные, — вопили другие, — ничего вы не понимаете, ведь он талант, он гений!!
Кончились все эти бурные споры настоящей потасовкой, где даже были поломаны стулья. А Сахарову пришлось уйти.
Больше, как-будто, в свои молодые годы он не брался за преподавание.
……………………..
Время шло, и ФИАН понемногу менялся. Были заделаны пробоины в чугунной ограде. давно исчезла досчатая будка у ворот, появилась солидная проходная. Хмурый вахтер равнодушно проверял по утрам наши пропуска.
Вместо старичка-повара в деревянном флигеле на дворе появилась литерная столовая, где раздавали обеды по специальным талонам. Время было еще голодное и все были очень рады этому дополнительному питанию. А вот Сахаров отказался от этих обедов: пока старичок-повар прикармливал нас какой-то дешевой едой, он один в столовую; теперь же, всегда в одно и то же время он садился у окна, разворачивал пакетик с двумя кусочками черного хлеба посыпанного солью и съедал их медленно и аккуратно. Литерные обеды были для него слишком дороги. Из слов Игоря евгеньича я поняла, что вся денежная помощь от отца уходила на оплату злосчастной дачи и они жили втроем на аспирантскую стипендию. Но вскоре у него в жизни наступил некоторый просвет.
Тот самый помдиректора по хозделам, столяр выдвиженец Чуприн (который доставал нам мебель) выписал из деревни свою мамашу. Ей дали комнату в каком-то большом старом общежитии. И вот она взбунтовалась: и кухня далеко, и санузел и грязно. И дали ей комнату в нормальной квартире. И вот, под большим давлением Игоря Евгеньича удалось эту комнату в общежитии передать Сахарову. Сахаров просто сиял:
— Санузел, кухня, грязь — это все такая ерунда! — Говорил он, — главное сухо и тепло! — И он широко улыбался.
Кроме того не надо было мерзнуть на электричке и материально стало легче — дача стоила дорого. И мы уговорили его ходить с нами в столовую. Ходил он с кем придется: меня очень удивляло, что несмотря на всеобщую симпатию и интерес к нему, он ни с кем в Отделе близко не сходился.
Мне вообще казалось, что он очень одинокий человек, хоть у него есть и жена, и ребенок.
Иногда мы ходили с ним вместе, но он был плохой компаньон: он так медленно и вдумчиво жевал свой литерный обед, что приходилось оставлять его одного. Занимать место так долго было неудобно — столовая была переполнена.
……………………
Время быстро бежало. Как-то незаметно прошли остальные экзамены у Сахарова, защита диссертации и он стал нашим сотрудником.
Он часто пропадал надолго, работал дома над какой-то очень серьезной темой, которая сильно заботила наше руководство. Каждый из них, входя в комнату, всегда спрашивал:
— А Сахаров не приходил?
Когда он появлялся, его тут же обступали, расспрашивали, что-то серьезно обсуждали у доски. Молодежь в этих обсуждениях участия не принимала.
Вскоре я заболела и около месяца не была в Институте.
……………………
Когда я пришла в Институт, то увидела, что все у нас в Отделе изменилось. Кончилась наша безмятежная жизнь, кончились веселые истории на диване. Молодежь выселили в какой-то закуток за стеклянной перегородкой в коридоре. Наше начальство озабоченно вполголоса совещалось, то на диване, то у доски. Что у нас делается, я не знала: мне не говорили, а я не спрашивала. По Институту носились слухи, что у нас появился какой-то таинственный генерал (генерал, почему генерал? Война кончилась, а у нас генерал). Мне принесли заполнять какую-то длинную анкету.
Пока я работала над старой работой Игоря Евгеньича; но иногда меня просили сделать какие-то срочные подсчеты, стояли рядом, дожидались. Приходил Сахаров, его обступали, что-то спрашивали, куда-то уезжали с ним. Иногда приходили какие-то важные незнакомцы, и тогда я забирала свою машинку и уходила к аспирантам. Наша молодежь почти не заходила к нам. Наверное, чувствовала, что начальству сейчас не до нее, а может и опасалась заходить.
Как-то я увидела сцену, которая меня просто сразила. Один из аспирантов, наверное все позабыв, распахнул дверь и весело закричал:
— Игорь Евгеньич, знаете... — и сразу осекся (всего вернее он узнал что-то интересное и бежал это сообщить поскорее Игорю Евгеньичу).
Игорь Евгеньич стоял у доски с Сахаровым. Он повернулся и медленно отчеканил:
— Мы заняты.
Меня сразили не эти слова. Я знала Игоря Евгеньича не один десяток лет. Я знала, что в конце длительных летних путешествий, когда ему уже надоест, он мог и вспылить и накричать (но, бог мой, сколько потом он извинялся). Меня сразил его тон — сухой, жесткий и властный. Аспиранта как ветром сдуло, я даже не успела заметить, кто это был...
Да, изменился наш Отдел. Даже наша старая школьная доска, всегда исчерченная вкривь и вкось, вдоль и поперек всякими формулами (стирать было лень!), теперь всегда тщательно вытерта.
Сахарова все чаще куда-то требовали. Прибегала запыхавшаяся секретарша:
— Сахарова к директору!
— Сахарова на провод, скорее, скорее!!
Приходил какой-то невзрачный тип, докладывал “Машина для Сахарова”. Он стоял у дверей и переминался с ноги на ногу — но торопить боялся. А Сахаров, как всегда, не спеша, методично засовывал свои бумаги в старую сумку, вежливо прощался с нами и уходил.
Я чувствовала, что какой-то мощный водоворот затягивает Сахарова, а с ним вместе и наш Отдел...
Ну, а Сахаров?
Он был, как-будто, все такой же как и раньше. Все в том же, теперь уже выцветшем защитного цвета костюме, который он привез с военного завода. Все та же у него была детская доверчивая улыбка, только улыбался он гораздо реже. И вообще был очень задумчивый. Нет, пожалуй, не задумчивый, а какой-то отрешенный. Встанет у окна и стоит молча, долго и совершенно неподвижно. Его тогда никогда не трогали. А потом сожмет глаза и с силой проведет ладонью от виска вниз, как-будто стирает с себя что-то. Жест совершенно не свойственный его невозмутимой спокойной натуре... Мне иногда казалось, что он смертельно устал, что его надо прогнать в какое-нибудь тихое место и он будет спать непробудно 10 – 15 часов.
Но обычно он очнется, прислушается о чем говорят, возьмет мел левой или правой рукой и начнет писать формулы своим детским почерком. И его внимательно, не прерывая, слушает наше начальство, как слушали совсем недавно его товарищи аспиранты...
……………….
Как-то я сидела одна в комнате и работала. Вдруг вошел Игорь Евгеньич и уселся молча на диван. Это было как-то совсем необычно — видеть молчащего Игоря Евгеньича... Я перестала считать и посмотрела на него.
— Андрею Дмитриевичу квартиру дали, — вдруг сказал Игорь Евгеньич.
— Да?! — сказала я.
Он помолчал.
— Как бы мы этому радовались раньше, верно?
— Очень бы радовались, — сказала я. И подумала: как странно я говорю. Что-ж, а теперь я что-ли не радуюсь? Да нет, я и теперь, конечно, радуюсь, но как-то не так...
— Прекрасная квартира, у Москвы-реки. Ему туда уж и вещи и мебель завезли.
— Откуда мебель у Сахарова? — удивилась я.
— Откуда я знаю, — сердито сказал Игорь Евгеньич, — из магазина или из склада. Ему квартиру с мебелью дали.
Я помолчала, потом спросила:
— Ну что-ж, а жена его довольна?
— Хм, — сказал Игорь Евгеньич, — я бы не сказал. Говорит, народу кругом мало, поговорить не с кем.
Мы сидели и молчали.
— Сахарова скоро академиком сделают, — сказал Игорь Евгеньич.
Я уставилась на него:
— Как академиком? Ведь он только кандидат?
Игорь Евгеньич нетерпеливо взмахнул рукой:
— А... Какое это имеет значение... Ведь он Сахаров.
Мы еще помолчали
Над головами глухо, вразнобой, стучали молотки. Это срочно, в три смены, надстраивали этаж... Туда переедем и мы и таинственный генерал...
А правда, ведь хорошо мы здесь жили... — сказал Игорь Евгеньич.
— Да, — сказала я, — очень хорошо жили.
Игорь Евгеньич вздохнул и медленно пошел к двери. Игорь Евгеньич всегда трусцой вбегал и выбегал из комнаты; это было так необычно, что я внимательно посмотрела ему вслед — белые пушистые волосы, слегка сутулая спина — это все было давно знакомо. Но вот эта какая-то старческая, шаркающая походка — неужели Игорь Евгеньич стареет? Это казалось невероятным, невозможным.
— Нет, — решила я, — это просто он чувствовал всю тяжесть того, что на него навалилось...
Литература
1. Андрей Сахаров, «Воспоминания» // Нью-Йорк: "Изд. им. Чехова", 1990 / Москва: "Права человека", 1996 / Москва: «Время», 2006.
2. Андрей Сахаров, «Горький, Москва, далее везде» // Нью-Йорк: "Изд. им. Чехова", 1990 / М.: "Права человека", 1996 / М.: «Время», 2006.
3. «Он между нами жил. Воспоминания о Сахарове», Редакционная коллегия: Б.Л.Альтшулер, Б.М.Болотовский, И.М.Дрёмин, Л.В.Келдыш (председатель), В.Я.Файнберг // ОТФ ФИАН - "Практика", Москва, 1996.
4. «Академик А.Д. Сахаров. Научные труды». Редакционная коллегия: Б.Л. Альтшулер, Л.В. Келдыш (председатель), Д.А. Киржниц, В.И. Ритус. // ОТФ ФИАН – ЦЕНТРКОМ. Москва. 1995.
5. Геннадий Горелик, «Андрей Сахаров. Наука и свобода» // М.: Вагриус, 2004.
[1] М.Л. Левин, «Прогулки с Пушкиным» / В сборнике «Он между нами жил» (см. сноску 9).
[2] «Он всегда будет самим собой» // Парийская, Л. В. Корни и крылья : (Воспоминания, рассказы, шутки) / Отд. теорет. физики им. И. Е. Тамма ; Физ. ин-т им. П. Н. Лебедева РАН. – М., 2004. Из сб. «Он между нами жил…» (1996).
